"Становление" - рассказывает Арчи ГАЛЕНЦ

Вырос в самом центре на Садовом Кольце, в высотном здании на Площади Восстания – в доме, где мой дедушка по матери Николай Никогосян создавал памятники, и поэтому у моей семьи была возможность в этом доме жить.
Периметр высотного здания на Площади Восстания венчают 12 монументальных скульптур. Это очень важные работы Никогосяна, до сих пор лучше всего видимые его работы в Москве, которые он делал, будучи еще молодым человеком, в возрасте немногим за 30. Высотный дом архитекторов Мндоянца и Посохина заселялся в 1954 году, и дедушка имел привилегию выбрать себе большую трехкомнатную квартиру. Здесь я вырос и прожил много лет.
Летом я часто бывал в Ереване. Мои родители – художники, отец жил между Ереваном и Москвой, дедушка с бабушкой со стороны отца – тоже именитые художники, которые сыграли не последнюю роль в становлении армянской национальной живописной школы. Бабушка моя, Армине Галенц, оказала сильное влияние на развитие духа эмансипации в искусстве Армении. Это сейчас еще мало оценено, к сожалению. Она – одна из первых женщин-репатрианток, которая полностью посвятила себя искусству и до самой смерти, в 2007 году, не жалела о решении переехать из Ливана в Армению вместе с семьей в 1946 году. В 2010 году в Ереване открылся музей Арутюна и Армине Галенц. Об этом много говорили в СМИ.
Учился я в Москве в 20-й спецшколе с усиленным преподаванием английского языка. Школа была в нескольких минутах ходьбы от дома, недалеко от особняка Берии за Садовым Кольцом, и считалась привилегированной: в моем классе был один лишь сын рабочего, и во времена перестройки эта «элитарность» критиковалась не на шутку. Однако нас растили не как господ и «мажоров», а как «жизнестроителей». В высших классах требовали аккуратной формы со светлой рубашкой и галстуком, одновременно любому могли дать в руки лопату и отправить копать сад или чистить от снега улицу перед школой. Идеологического пресса я не помню, мы открыто обсуждали на уроке обществоведения сходство однопартийной формы правления государства и абсолютной монархии. Мы сами утверждали в комсомол учеников более младших классов и нескольких откровенных карьеристов знали в лицо. Некто из моих сверстников готовился поступать в Институт международных отношений и любил развлекать нас историческими парадоксами. От него я узнал впервые об аскетизме Сталина и о «русской партии» в советском партаппарате. В лихие 1990-е он сделал состояние на ценных бумагах бывшего Союза.


Заканчивая школу, я собирался заняться дизайном. Для меня это направление было связано с прогрессом, Западом, техникой. Мне очень нравился автодизайн. Я вырос в доме с огромным количеством произведений искусства, очень разного и самобытного, поэтому с детства мой интерес лежал не столько в соревновании с предками, сколько был связан с поиском «инструмента», для выстраивания своего отношения к разным позициям. Поэтому и сегодня я осторожен с количеством выдаваемого художественного «продукта», понимая, что количеством ничего не доказать и в качество автоматически ничто не перетекает.
Дизайн казался альтернативой идеологизированности искусства в СССР и миром свободы, я собирался поступать в Строгановку (Московская государственная художественно-промышленная Академия им С. Г. Строганова) на дизайн. Готовился два года. Но на вступительных экзаменах меня срезали вчистую и безоговорочно – поставили три двойки по всем профессиональным предметам. Хотя я был уверен, что поступлю как минимум на 4, 4 и 5, в крайнем случае на четверки. И, сдав экзамены, был уверен в успехе. Неделей позже, получив результаты, я просто рассмеялся. Мой дедушка преподавал тогда в Строгановке, и я знал уровень института. Два года я по 2-3 раза в неделю ходил к репетиторам и был на уровне, но в 1987-1988 годах в национальных окраинах Советского Союза начинались демонстрации, и просто не принимали людей с «кавказским» «бэкграундом» в вузы столицы вообще. Может, хотели особо больших взяток, но газеты писали опровержения о дискриминации «кавказцев», а это верный знак обратного.

Я поехал в Ереван и поступил в Ереванский государственный художественно-театральный институт с первого же раза – сдал все вступительные экзамены на пятерки. Неверно думать, что уровень требования в Ереване был намного ниже по сравнению с Москвой. На весь СССР было 6 или 7 вузов со сравнимой программой. Правда, я несколько месяцев интенсивно переучивался, сравнивая подходы, потому что ереванская школа отличается от московской. Она более живая, живописная, не преклоняющаяся перед схематичностью и сухой методикой. И в том числе в понятии цветопередачи: в северных школах (Ленинград, Москва) считается зазорным использовать чистые краски – это значит, что художник ленится смешивать краски на палитре. Серое считается загадочным. А вот как раз в Армении художник обязан видеть в сером или в непонятных замесах ясную тенденцию, определенный цвет. Серое может быть фиолетовым или охристым. Но ни в коем случае – смесью обоих, и за черный цвет, смешанный с белым, – «расстрел». Чистоту палитры я сохранил и в Германии, добавив к ней определение цвета как инструмента символического разграничения и моделировки пространства.

Уже во время учебы в институте я, наконец, начал учиться писать по-армянски. Я хотел учить язык. Только преподавательница армянского в институте уехала в Америку, да так и не вернулась. В принципе, я говорил по-армянски достаточно бегло. У меня на курсе были студенты и с западным армянским, и все друг друга понимали. Мы в основном занимались специфическими предметами: композиция, рисунок, живопись, дизайн, скульптура, пластическая анатомия, шрифт, немного истории искусства и истории философии. И армянский тогда я не начал учить основательно, потому что просто некогда было. Я говорил, меня понимали. Даже на разборках научился выступать. Одно дело, когда я бывал летом в Ереване или на Севане, в доме отдыха, и приходилось выяснять отношения, а другое дело – студент, участвующий на районных дворовых разборках – абсолютно другая субкультура, другая речь. Пришлось вникать в эти формулы, там логикой ничего не понять.
Сложной в институте оказалась философия. Преподаватель был старой закалки и заставлял по нескольку раз пересдавать. Особенно трудно было сокурсникам, не читавшим по-русски совсем. Я единственный из всего потока получил пятерку по философии, признаюсь честно – списал. Но мы разговорились с «Жофреем» – так звали преподавателя. Он расспросил о моих пристрастиях и, узнав, что культовая тогда книга Николая Абаева «Чань-буддизм и культура психической деятельности в средневековом Китае» оказала на меня сильное влияние, стал рассказывать о своем знакомстве с автором, который был его оппонентом во время защиты диссертации, потом отпустил меня с миром, посоветовав изучать диалектику Гегеля.

Я проучился в Ереване в государственном художественно-театральном институте 2,5 года, это было в 1989-1991 годах. Начиналось освободительное движение в Арцахе, и приближался конец советского периода. Ереван тогда еще расцветал, были полные кафе, люди прогуливались вечерами, красовалась молодежь, многие занимались спортом – сохранялось благосостояние. Создавалось ощущение, что нужно просто избавиться от советского диктата, и мы только на одном молибдене будем всему миру диктовать наши условия. Было ощущение общности, сильной пассионарности – чувство «Мы»!


Первые полтора-два года учился я практически на «отлично» и даже получал «Ленинскую» стипендию – 200 рублей. Плюс еще я работал в экспериментальной школе «Мхитар Себастаци», которую открыл в ереванском «Бангладеше» Ашот Блеян, и получал там еще 250 рублей. У меня, студента второго курса, был доход в 450 рублей, притом что мотоцикл «Ява» стоил 950 рублей в магазине, а билет на самолет Москва-Ереван стоил 40 рублей. То есть я мог позволить себе слетать в Москву на интересную выставку американского поп-арта или немецкой послевоенной группы «Зеро», если охота была возиться с билетами.

У нас в семье никто и никогда не был членом партии, никто не служил в армии. Я был уверен, что профессия художника обеспечивает существование с минимальными уступками власти, с полным уходом во внутренний мир. Живя в Германии, очень сложно объяснить немцам, что люди искусства Советского Союза были достаточно независимыми и уважаемыми людьми, вовсе не конформистами, тупо обслуживавшими власть и строй. Но об этом чуть позже.

Летом 1990 года проходил художественный симпозиум в Иджеване. Этот курортный город недалеко от Дилиджана, поблизости от границы с Азербайджаном, принимал художников и скульпторов из Америки, Прибалтики и России. Городское управление выделило огромные куски туфа и камнеобрабатывающую технику для работы прямо в парке. Участвовали известные искусствоведы, и бабушка Армине тоже приехала, взяв меня с собой. Нас поселили в огромной гостинице, где на нескольких этажах одновременно жили и беженцы из Азербайджана, и, возможно, из зоны землетрясения 1988 года. Там же ночевали и народные ополченцы – фидаины, в коридорах санатория сталкивались малосочетаемые миры. И вдруг ты оказывался в лифте с бородатыми людьми в военном камуфляже и в светлых кроссовках, они демонстративно продолжали курить Marlboro или L&M, которые тогда продавались только с лотков. И эти люди держали в руках автоматы с рожками, скрепленными по два синей изолентой. А рядом – плачущие дети и напряженные лица тех, кто бежал недавно, бросив дом и хозяйство. Рядом с тобой художник-монументалист из Америки, с которым вы только что обсуждали тенденции национальной школы монументальной пластики... Летним вечером при прекрасной погоде в парке показывали индийское кино, кооперативные кафе предлагали разнообразную выпечку и кофе в песке – невиданный в Москве сервис. Были ясно слышны автоматные выстрелы, но придавать им значение не хотели: война не была еще реальностью в СМИ. Для многих было непонятно, почему в Иджеване ходят люди в камуфляже, хотя в Ереване еще стоит Советская армия.

В областную больницу привезли молодых жениха и невесту, которые в сопровождении гостей возвращались по горному серпантину со свадебных торжеств, вероятно, из ресторана. Автомашина с новобрачными почему-то съехала с дороги и свалилась в пропасть. Не знаю, в каком состоянии именно привезли разбившихся молодых в реанимацию, но многочисленные родные еще в праздничных нарядах в один голос выли. Так причитать и скорбеть умеют только на Кавказе, и никто даже не пытался утешить людей. Вместо этого фидаины начали кричать на них, чтобы они замолчали, потому что рядом лежат раненые бойцы, и им необходим покой, они не могут выдержать эти женские вопли. И в этой их агрессии против скорбящих женщин, родных и почитаемых, против тех, кого они защищали в горах своей кровью, не было ничего личного.

И еще один случай в Ереване врезался мне в память, и сегодня с достаточной дистанции в одном жесте, который я сейчас опишу, мне открывается новая Армения во всей своей красе. В 1991 году отец приобрел у офицера Советской армии новенькую «девятку», которую тот пригнал по договоренности из Нахичевана, куда армянам невозможно было въехать. Машину отец купил маме на сорокалетие, и позже ее отправили в Москву. но какое-то время она была в Ереване, и мы с отцом как-то раз стояли бесконечно долго в очереди за бензином у небольшой бензоколонки, куда обещали вот-вот привезти топливо. Сложности с дефицитом продуктов питания или художественных материалов, отсутствие горячей воды я переносил стоически. Как я уже указал, деньги по рукам ходили, но одновременно процветала спекуляция, и цены могли скакать в десятки раз в зависимости от того, в магазине продается тот же самый продукт, или на лотке «дахл-бойа», или на рынке. Было хлопотно, но как-то очень дружно и душевно. Наконец, привезли бензин в большой цистерне, слили топливо в хранилище и начали разливать из колонок в баки частников и канистры. Перед нами оставались 3-4 машины, из салона прекрасно было видно, как к колонке откуда-то из окрестных дворов подошел пузатый самодовольный тип (похожий выражением на нынешних депутатов) и большим ножом невозмутимо и деловито перерезал разливной шланг! Я точно помню, что он вел себя, как хозяин положения. Его никак не пугало возмущение автомобилистов и тем более законное возмездие за вандализм и наглый саботаж. От греха подальше, очередь просто разъехалась... Никто не пристрелил варвара, не задавил машиной, не изувечил обрезком шланга... Бензин и нож – невозможно забыть ощущение глубокого стыда от полного бессилия перед «уркаганскими» порядками, которые заполняли все ниши, высвобождаемые деконструкцией коммунистического мировоззрения со ставкой на «Мы», «Народ» и солидарность. А еще трагизм этой ситуации состоял в том, что жизнь «по понятиям» моментально мимикрировалась под истинное Национальное Самосознание, под родную вековую традицию. Несосоятельность этой концепции «своего армянского» стала мне видна только позже, когда, пожив за границей, я получил возможность сравнивать ментальность выходцев из армянских диаспор Ирана, Ливана, Иерусалима или Стамбула и понял на фоне западноевропейцев и бывших ГДР-овцев, насколько похожи мы, «советские армяне», на соседей – грузин, горских евреев и азербайджанцев.
Были и другие события, свойственные этому времени и повлиявшие на меня. Это и организованная Хачиком Стамболцяном из Национального Фронта двухдневная поездка по зоне землетрясения для контролируемой раздачи гуманитарной помощи из США студентами нашего художественно-театрального института, и разговоры с жителями окрестностей Ленинакана, их красочные рассказы о тех безобразиях, которые позже назовут этническими чистками. Это вооруженная конфронтация с выкриками ультиматума о сдаче оружия отряду «Армии Национального Самоопределения», забаррикадировавшемуся в соседних с нашим домом гаражах Мергеляновского института в Ереване, штурм при поддержке БТРа через сад нынешнего дома-музея Галенцев в Ереване. А еще мне, преподавателю дизайна в школе у Ашота Блеяна, поручили оформить съезд АОДа в спортивно-концертном комплексе в парке Цицернакаберда, и оказалось, что у АОДа не было ни одного крупного триколора. Пришлось шить из подручных материалов огромный, на всю сцену, «ерагуйн».

И еще предложили подумать о новом гербе Армении. Не знаю, откуда пришло это предложение, но обязательными были указание именно на 1990 год, то есть на «Декларацию о независимости» Верховного Совета Армении, и надпись «Айастани Анрапетутюн». И я серьезно стал над этим думать. Как представить новый национальный символ? В мои 19 лет герб для меня должен был состоять из Хачкара – символа зодчества и самобытности – и орла – символа защитника традиций. Обязательно нужен был и Арарат. Марциальный получался герб, по-армянски «Зинаншан» – военный знак. Кстати, по-английски тоже «coat of arms» напрямую отсылает к войску. Еще очень хотелось исполнить герб современным языком, с цветами триколора. Интересно, что тогдашний преподаватель, а сейчас руководитель Союза художников Армении Карен Агамян считал, что по большому счету художник или дизайнер не должен предлагать новый геральдический знак целой страны, перечень атрибутов должны дать политики, которые и будут отвечать в случае претензий соседей, например, Турции. Художник может лишь со вкусом свести все в одно целое. Но я заинтересовался задачей и продолжал думать над визуальным символом новой независимой Родины «для себя» – и после принятия антикварного по своей сути и структуре герба Первой Республики, и когда уже был в Германии.

В Берлин наша делегация из 6 студентов и 4 преподавателей приехала на неделю в январе 1991 года. Как раз в момент денежной реформы, кажется, «павловской», когда в течение 3 дней изымались из оборота две самые крупные купюры и одновременно замораживались вклады в сберкассах. Я помню: нас позабавила тогда поездка по Москве в такси, когда мы с водителем, как представителем государственной службы, за поездку, набравшую 30 рублей по счетчику, попытались расплатиться 100-рублевкой, уже вышедшей из оборота. Водитель взял у нас эту купюру, но сдачу дал такой же обесцененной 50-рублевкой, добавив: «Ребята, ну вы же понимайте...»
В Берлине нас принял пожилой профессор университета искусств, как оказалось позже, участник второй мировой. Он не говорил по-английски и приходилось общаться с ним через переводчика. Мы показали видеокассету с бесконечной одинаковой развеской студенческих постановок по комнатушкам и коридорам ереванского института, с некоторыми смелыми работами художников-авангардистов, которые отказывались писать и выставлять обезличенные стандартные постановки и предлагали эксперименты, как нам тогда казалось, с новыми формами – инсталляцией, перформансом и др., отказываясь этим и от внутреннего компромисса, и от диплома. Тогда Ереванский государственный художественно-театральный институт еще был официальной государственной структурой, против которой восставал дух студенчества. Все это в Берлине, уже лет 50 отказавшегося от школьной структуры в университетах и относящегося к студентам как взрослым людям, было очень понятно. Я помню: нас тогда, и особенно позже, во время обратного визита немцев в Армению, удивляли их ответственное спокойствие и серьезное отношение к предмету.
А что же с плакатами, собранными на выставку столькими усилиями? Их посмотрели, медленно переложив, и обсудили с нами центробежные тенденции окраин Союза. Поинтересовались и Карабахским конфликтом. Я не помню, чтоб в плакатах как-то отражалось Спитакское землетрясение 1988 года, но, конечно, и в просторных мастерских университета, и на вечеринке в частной квартире мы в основном обсуждали армянскую историю и вселенскую несправедливость к нашему народу. С нами были вежливы, в Германии еще базировались советские войска. Встречалось с нами и руководство университета, усадив за большой белый стол и угостив ароматным кофе из специальных термосов-кофейников. Вспомнили и о плодотворном сотрудничестве 1920-30-х годов, и о «не очень хорошем периоде», и о сложностях плодотворного контакта в ситуации противостояния Запада и СССР, и о том, что университет Берлина, которому около 300 лет, имеет давнюю традицию кооперации и открыт к международному сотрудничеству.

Я попытался поговорить с руководством нашей делегации о том, что было бы хорошо деньги разделить поровну между авторами работ, чтобы хоть как-то символически возместить ущерб студентам. В ответ услышал лишь указание, что все, произведенное в рамках учебной программы, является собственностью института, и угрозу исключить меня из института, напрямую отправив служить в армию. Еще фигурировал аргумент отсутствия связи между подарком и деньгами. Сейчас он мне кажется вполне правдоподобным, поскольку община никак и не ожидала подобного подарка, и дальнейшую судьбу этих плакатов мне в течение 20 лет уяснить так и не удалось...
Не наладились отношения внутри нашей группы и в последние дни визита, поскольку я и еще одна студентка отказались принять приглашение в ресторан соотечественника и этим нанесли серьезный урон адатам. Любезно откланявшись, мы поспешили в шикарный этнографический музей Берлина с богатейшей коллекцией мирового значения и утонченными экспозиционными решениями, где также хранилась тогда западноевропейская живопись – в том числе работы Ботичелли, Вермеера и вторая по численности после Голландии коллекция полотен Рембрандта. Надо сказать, что Западный Берлин обладает музеем, который входит в десятку мировых наряду с Лувром и Эрмитажем. Пришлось за мою любознательность расплачиваться перед коллективом очередной услугой: из-за ужесточившихся мер безопасности в аэропортах (началась иракская война) мы полетели в Москву без чемоданов, а я не поехал дальше со всеми в Ереван, остался дожидаться багажа десяти человек и как-то эту кучу переправлял в Армению.
Летом приехали с обратным визитом немцы. Поскольку общественных фондов у института не было, принимали, размещали, а также угощали по-кавказски обильно именно наши преподаватели института. И за это хочется их поблагодарить, поскольку очарованы оказались все – и природой, и средневековой архитектурой. Только визуальное искусство и в мастерских, и в музеях аккуратно и негромко именовалось соцреализмом, хотя мы-то гордились как раз духом нонконформизма и свободолюбия... Встречавший нас в Берлине пожилой профессор Хорст Хирзиг приехать не смог, но его студентов сопровождал в числе других тогдашний вице-президент университета, который был по образованию теолог, преподавал дидактику и представлялся всем просто как Фауст.
После Берлина в Ереване мне стало тесно, потому что инфраструктура в нашем институте не спешила реформироваться. Я подружился с современными художниками и искусствоведами, которые учились на параллельном курсе. Они вели меня в такое понятие, как авангард. В школе у Блеяна, где я работал, мне как молодому художнику выдали свою мастерскую. Там я должен был преподавать детям во вторую смену. И я всерьез заинтересовался структурой образования как динамической структурой, потому что тогда в нашем институте невозможно было, будучи студентом одного факультета, прослушать более глубокий курс лекций другого факультета. Мне как дизайнеру полагалась по 4 часа в неделю истории искусства – и баста, а рядом живописцы изучали досконально эпохи.
Я написал письмо в Берлин и попросил, чтобы они подробно рассказали о своей структуре образования, объяснили, на чем основывается их система преподавания, послали план. Тогда еще казалось, что существует глобальный стандарт, очищенный от цензуры. Вообще обучать искусству сложно и хлопотно, сегодня на Западе образование в сфере искусства на втором месте по дороговизне после медицины. Оно связано и с индивидуальным поиском художника, и с общественным резонансом, это и постоянная интеграция молодых художников в выставочный процесс, работа с философией и теорией. При этом в искусстве не работают никакие законы, которые бы четко функционировали всегда и везде. Это не менеджмент и не наука, которой можно обучить по учебнику или заочно.
Приехав в составе делегации, Фауст привез мне толстую брошюру, где были перечислены все факультеты и курсы на один только семестр, и подробно объяснил структуру университета. А поскольку она опирается на практику, а не на идеологию, лучше всего было попробовать самому. Осенью 1991 года меня пригласили в Берлин на год стажироваться. Больше всего мне было жалко оставлять свое место преподавателя в школе в ереванском «Бангладеше», хорошую мастерскую, где я создал свои первые самостоятельные произведения. Взяв с собой одну из работ изображавшую в фас треугольный бомбардировщик-невидимку Стелс на фоне 99 иероглифов, означающих Путь-Дао, я поехал в Москву получать немецкую визу.
Берлин 18.02.2013
Комментариев:0Оставить комментарий
Средняя оценка:3/5Оставить оценку