"Становление" - рассказывает Арчи ГАЛЕНЦ

Родился я в Москве в 1971 году, половину жизни провел за границей, в Берлине. Уверен, что в большей степени, чем жизнь в Германии, меня как личность сформировал период распада Советского Союза и поиска новой национальной идентичности. Практически я строил себя и искал свое «Я», когда мой народ, моя нация тоже были в поиске. Ни на что нельзя было опереться, все находилось в развитии – это оказало на меня очень сильное влияние.

Вырос в самом центре на Садовом Кольце, в высотном здании на Площади Восстания – в доме, где мой дедушка по матери Николай Никогосян создавал памятники, и поэтому у моей семьи была возможность в этом доме жить.

Периметр высотного здания на Площади Восстания венчают 12 монументальных скульптур. Это очень важные работы Никогосяна, до сих пор лучше всего видимые его работы в Москве, которые он делал, будучи еще молодым человеком, в возрасте немногим за 30. Высотный дом архитекторов Мндоянца и Посохина заселялся в 1954 году, и дедушка имел привилегию выбрать себе большую трехкомнатную квартиру. Здесь я вырос и прожил много лет.

Летом я часто бывал в Ереване. Мои родители – художники, отец жил между Ереваном и Москвой, дедушка с бабушкой со стороны отца – тоже именитые художники, которые сыграли не последнюю роль в становлении армянской национальной живописной школы. Бабушка моя, Армине Галенц, оказала сильное влияние на развитие духа эмансипации в искусстве Армении. Это сейчас еще мало оценено, к сожалению. Она – одна из первых женщин-репатрианток, которая полностью посвятила себя искусству и до самой смерти, в 2007 году, не жалела о решении переехать из Ливана в Армению вместе с семьей в 1946 году. В 2010 году в Ереване открылся музей Арутюна и Армине Галенц. Об этом много говорили в СМИ.

Учился я в Москве в 20-й спецшколе с усиленным преподаванием английского языка. Школа была в нескольких минутах ходьбы от дома, недалеко от особняка Берии за Садовым Кольцом, и считалась привилегированной: в моем классе был один лишь сын рабочего, и во времена перестройки эта «элитарность» критиковалась не на шутку. Однако нас растили не как господ и «мажоров», а как «жизнестроителей». В высших классах требовали аккуратной формы со светлой рубашкой и галстуком, одновременно любому могли дать в руки лопату и отправить копать сад или чистить от снега улицу перед школой. Идеологического пресса я не помню, мы открыто обсуждали на уроке обществоведения сходство однопартийной формы правления государства и абсолютной монархии. Мы сами утверждали в комсомол учеников более младших классов и нескольких откровенных карьеристов знали в лицо. Некто из моих сверстников готовился поступать в Институт международных отношений и любил развлекать нас историческими парадоксами. От него я узнал впервые об аскетизме Сталина и о «русской партии» в советском партаппарате. В лихие 1990-е он сделал состояние на ценных бумагах бывшего Союза.

Наша школа все время соревновалась со сверстниками из далекой Америки: то проигрывали им в результатах заплывов в бассейне, то обыгрывали их в шахматы в сеансах игры по телефону. В 1987 году вместе с небольшой группой участников школьного театрального кружка мы побывали в США, участвовали в мюзикле «Дитя Мира». Целый месяц мы жили вместе с американцами и готовили постановку, которую показали потом в Бостоне, Нью-Йорке и в целом ряде советских городов – от Ленинграда до Еревана, где мы жили в гостинице «Молодежная». Кстати, на различных тестированиях для поездки в США не последнюю роль сыграло мое знание разговорного армянского, что очень понравилось комиссии. В спектакле я играл роль уличного художника, сильным кавказским акцентом запутавшего главную героиню в поисках улицы Арбат. Именно американцы мне и дали имя Арчи, которым я пользуюсь и поныне как псевдонимом. Да, я Арутюн по рождению, но уже по жизни в Москве знал, что, кроме армян, это слово никто не может произнести, не исковеркав его. Мне понравилось Арчи. Это звучит вполне по-армянски и отсылает к тотемным животным индоевропейцев – медведю, которого боялись и не кликали зазря. «Ари» – это мужчина, «Воч» – отрицание. Арч – это обозначение медведя, который умеет ходить на задних лапах и чем-то похож на нас, через отрицание идентичности с нами. У славян тоже имя «медведь» – тот, который знает, где мед – косвенное обозначение. Кроме того, я понимал, что буду заниматься визуальным искусством, и было правильно с собственным именем выходить из тени предков, пусть даже великих.

Во время поездки меня попросили изобразить танец. Рисовал я с детства, и отец учил меня принципам композиции, как мне тогда, в 16 лет, казалось, универсальным. Моя работа оказалась интегрированной в большую международную выставку в Германии в 1987 году в Кельне, в городском архиве. Именно моя работа была на обложке каталога к выставке. Это дало сильное ощущение себя как художника, приобщенного к западной культуре. С этой выставки я и веду свою творческую биографию, насчитывающую более 70 участий в выставках.

Заканчивая школу, я собирался заняться дизайном. Для меня это направление было связано с прогрессом, Западом, техникой. Мне очень нравился автодизайн. Я вырос в доме с огромным количеством произведений искусства, очень разного и самобытного, поэтому с детства мой интерес лежал не столько в соревновании с предками, сколько был связан с поиском «инструмента», для выстраивания своего отношения к разным позициям. Поэтому и сегодня я осторожен с количеством выдаваемого художественного «продукта», понимая, что количеством ничего не доказать и в качество автоматически ничто не перетекает.

Дизайн казался альтернативой идеологизированности искусства в СССР и миром свободы, я собирался поступать в Строгановку (Московская государственная художественно-промышленная Академия им С. Г. Строганова) на дизайн. Готовился два года. Но на вступительных экзаменах меня срезали вчистую и безоговорочно – поставили три двойки по всем профессиональным предметам. Хотя я был уверен, что поступлю как минимум на 4, 4 и 5, в крайнем случае на четверки. И, сдав экзамены, был уверен в успехе. Неделей позже, получив результаты, я просто рассмеялся. Мой дедушка преподавал тогда в Строгановке, и я знал уровень института. Два года я по 2-3 раза в неделю ходил к репетиторам и был на уровне, но в 1987-1988 годах в национальных окраинах Советского Союза начинались демонстрации, и просто не принимали людей с «кавказским» «бэкграундом» в вузы столицы вообще. Может, хотели особо больших взяток, но газеты писали опровержения о дискриминации «кавказцев», а это верный знак обратного.

Меня не приняли в Москву, и я поехал в Ереван. Благодаря отцу, я говорил по-армянски, хотя и вырос в Москве. Я был единственным из всех армян нашей московской школы, кто говорил на родном языке. У нас дома было так принято. Отец говорил со мной только на армянском, бабушка пела, а иногда и рассказывала сказки, с дедушкой я редко общался, но он тоже обычно говорил со мной на армянском. Как я уже сказал, я вырос в доме с дедушкой по матери – Никогосяном. Дед по отцу, Галенц, умер в 1968 году, и я его не видел.

Я поехал в Ереван и поступил в Ереванский государственный художественно-театральный институт с первого же раза – сдал все вступительные экзамены на пятерки. Неверно думать, что уровень требования в Ереване был намного ниже по сравнению с Москвой. На весь СССР было 6 или 7 вузов со сравнимой программой. Правда, я несколько месяцев интенсивно переучивался, сравнивая подходы, потому что ереванская школа отличается от московской. Она более живая, живописная, не преклоняющаяся перед схематичностью и сухой методикой. И в том числе в понятии цветопередачи: в северных школах (Ленинград, Москва) считается зазорным использовать чистые краски – это значит, что художник ленится смешивать краски на палитре. Серое считается загадочным. А вот как раз в Армении художник обязан видеть в сером или в непонятных замесах ясную тенденцию, определенный цвет. Серое может быть фиолетовым или охристым. Но ни в коем случае – смесью обоих, и за черный цвет, смешанный с белым, – «расстрел». Чистоту палитры я сохранил и в Германии, добавив к ней определение цвета как инструмента символического разграничения и моделировки пространства.

Экзаменов почти не было, это художественный институт – ты показывал работы в общей развеске, и комиссия их оценивала. Некоторые экзамены я мог сдавать на русском языке. Историю сдавал по-русски, сочинение по-армянски написал, наверное, с дикими ошибками, так как я знал только буквы, но не грамматику и правописание. Но мне сказали, что ничего страшного, главное – написать.

Уже во время учебы в институте я, наконец, начал учиться писать по-армянски. Я хотел учить язык. Только преподавательница армянского в институте уехала в Америку, да так и не вернулась. В принципе, я говорил по-армянски достаточно бегло. У меня на курсе были студенты и с западным армянским, и все друг друга понимали. Мы в основном занимались специфическими предметами: композиция, рисунок, живопись, дизайн, скульптура, пластическая анатомия, шрифт, немного истории искусства и истории философии. И армянский тогда я не начал учить основательно, потому что просто некогда было. Я говорил, меня понимали. Даже на разборках научился выступать. Одно дело, когда я бывал летом в Ереване или на Севане, в доме отдыха, и приходилось выяснять отношения, а другое дело – студент, участвующий на районных дворовых разборках – абсолютно другая субкультура, другая речь. Пришлось вникать в эти формулы, там логикой ничего не понять.

Сложной в институте оказалась философия. Преподаватель был старой закалки и заставлял по нескольку раз пересдавать. Особенно трудно было сокурсникам, не читавшим по-русски совсем. Я единственный из всего потока получил пятерку по философии, признаюсь честно – списал. Но мы разговорились с «Жофреем» – так звали преподавателя. Он расспросил о моих пристрастиях и, узнав, что культовая тогда книга Николая Абаева «Чань-буддизм и культура психической деятельности в средневековом Китае» оказала на меня сильное влияние, стал рассказывать о своем знакомстве с автором, который был его оппонентом во время защиты диссертации, потом отпустил меня с миром, посоветовав изучать диалектику Гегеля.
 

Я проучился в Ереване в государственном художественно-театральном институте 2,5 года, это было в 1989-1991 годах. Начиналось освободительное движение в Арцахе, и приближался конец советского периода. Ереван тогда еще расцветал, были полные кафе, люди прогуливались вечерами, красовалась молодежь, многие занимались спортом – сохранялось благосостояние. Создавалось ощущение, что нужно просто избавиться от советского диктата, и мы только на одном молибдене будем всему миру диктовать наши условия. Было ощущение общности, сильной пассионарности – чувство «Мы»!
 

Первые полтора-два года учился я практически на «отлично» и даже получал «Ленинскую» стипендию – 200 рублей. Плюс еще я работал в экспериментальной школе «Мхитар Себастаци», которую открыл в ереванском «Бангладеше» Ашот Блеян, и получал там еще 250 рублей. У меня, студента второго курса, был доход в 450 рублей, притом что мотоцикл «Ява» стоил 950 рублей в магазине, а билет на самолет Москва-Ереван стоил 40 рублей. То есть я мог позволить себе слетать в Москву на интересную выставку американского поп-арта или немецкой послевоенной группы «Зеро», если охота была возиться с билетами.

Мотоцикл отец не дал мне купить, сказал, что лучше купить сразу японский и мощный, чтобы ездить в горы на этюды. А чешский – пусть стоит в магазине. Правда, через несколько месяцев он уже стал стоить 10 тысяч на рынке, но стремительная инфляция казалась не столь важной. Было другое ощущение жизни. Мы росли как хозяева и жили интересной и насыщенной жизнью свидетелей общественных изменений, революции. Тогда показывали по телевидению невероятные программы, появилось MTV, печатались недоступные прежде книги по философии и религии, приезжали туристы с Запада. И в то же время возле Оперы собирались участники национального движения – для многих оно было освободительным, антисоветскым, мало кто воспринимал его как Карабахское. И я не мог не принимать участия в митингах, потому что вырос в латентно антисоветской семье. Такой тогда была любая интеллигентная семья. Не было еще дистанции, чтобы осознавать наше прошлое, искать плюсы-минусы.

У нас в семье никто и никогда не был членом партии, никто не служил в армии. Я был уверен, что профессия художника обеспечивает существование с минимальными уступками власти, с полным уходом во внутренний мир. Живя в Германии, очень сложно объяснить немцам, что люди искусства Советского Союза были достаточно независимыми и уважаемыми людьми, вовсе не конформистами, тупо обслуживавшими власть и строй. Но об этом чуть позже.


Ереван тогда разительно отличался от того, что есть сейчас. В том числе по духу. Не было еще «Хаммеров», только НИВЫ с модной лакировкой. И было ощущение, что сейчас русские уйдут, и мы сразу станем Америкой как минимум. Мы же самые крутые ребята в мире. Диалектические парадоксы возникали вокруг постоянно, и это время я еще долго анализировал, пытаясь найти в нем истоки дальнейших перемен.

Летом 1990 года проходил художественный симпозиум в Иджеване. Этот курортный город недалеко от Дилиджана, поблизости от границы с Азербайджаном, принимал художников и скульпторов из Америки, Прибалтики и России. Городское управление выделило огромные куски туфа и камнеобрабатывающую технику для работы прямо в парке. Участвовали известные искусствоведы, и бабушка Армине тоже приехала, взяв меня с собой. Нас поселили в огромной гостинице, где на нескольких этажах одновременно жили и беженцы из Азербайджана, и, возможно, из зоны землетрясения 1988 года. Там же ночевали и народные ополченцы – фидаины, в коридорах санатория сталкивались малосочетаемые миры. И вдруг ты оказывался в лифте с бородатыми людьми в военном камуфляже и в светлых кроссовках, они демонстративно продолжали курить Marlboro или L&M, которые тогда продавались только с лотков. И эти люди держали в руках автоматы с рожками, скрепленными по два синей изолентой. А рядом – плачущие дети и напряженные лица тех, кто бежал недавно, бросив дом и хозяйство. Рядом с тобой художник-монументалист из Америки, с которым вы только что обсуждали тенденции национальной школы монументальной пластики... Летним вечером при прекрасной погоде в парке показывали индийское кино, кооперативные кафе предлагали разнообразную выпечку и кофе в песке – невиданный в Москве сервис. Были ясно слышны автоматные выстрелы, но придавать им значение не хотели: война не была еще реальностью в СМИ. Для многих было непонятно, почему в Иджеване ходят люди в камуфляже, хотя в Ереване еще стоит Советская армия.

Пик этого реально осязаемого сюрреализма случился, когда бабушке стало неожиданно плохо, она страдала гипертонией. Ее увезли из гостиницы в машине скорой помощи, я поехал с ней. И нас привезли в областную больницу Иджевана, где лежали раненые солдаты-добровольцы. Некоторые из них были перевязаны и сидели в фойе больницы. С собой я взял томик Фрейда «Курс лекций по введению в психоанализ» – книгу, которая тогда открывала мне абсолютно новые миры – я собирался провести ночь, читая и дежуря около бабушки, которая уснула после укола. Вдруг я услышал шум, плач, крики и громкие ругательства. Дойдя от палаты до фойе больницы, я застал сцену, достойную серьезного игрового фильма – необычайно жестокую и отрезвляющую одновременно.

В областную больницу привезли молодых жениха и невесту, которые в сопровождении гостей возвращались по горному серпантину со свадебных торжеств, вероятно, из ресторана. Автомашина с новобрачными почему-то съехала с дороги и свалилась в пропасть. Не знаю, в каком состоянии именно привезли разбившихся молодых в реанимацию, но многочисленные родные еще в праздничных нарядах в один голос выли. Так причитать и скорбеть умеют только на Кавказе, и никто даже не пытался утешить людей. Вместо этого фидаины начали кричать на них, чтобы они замолчали, потому что рядом лежат раненые бойцы, и им необходим покой, они не могут выдержать эти женские вопли. И в этой их агрессии против скорбящих женщин, родных и почитаемых, против тех, кого они защищали в горах своей кровью, не было ничего личного.

Женщины только еще громче рыдали. Мне открылось тогда, что нет и не может быть одной реальности, что наш мир вокруг составляется из многих параллельных миров. Словно несколько измерений – и иногда ты сам оказываешься на пересечении этих миров-измерений. Это стало своеобразной инициацией. Возможно, упорное желание выстраивать собственную структуру, поддерживать социальные связи, выгодные на первый взгляд, поиск собственной эстетики коренятся в том моменте, когда я невольно оказался свидетелем сцены конфронтации в больнице, разрушающей веру в общность народа, в незыблемость древних «адатов». «Небо и земля не обладают гуманностью и относятся ко всем существам, как к траве и животным», – приходит мне на ум строчка из «Дао де цзина», моей первой мистической книги, оказавшей на меня, возможно, слишком большое влияние, когда я вспоминаю сцену в больнице, которую наблюдал сверху с балкона, и пытаюсь проникнуть в мотивы «протагонистов».

И еще один случай в Ереване врезался мне в память, и сегодня с достаточной дистанции в одном жесте, который я сейчас опишу, мне открывается новая Армения во всей своей красе. В 1991 году отец приобрел у офицера Советской армии новенькую «девятку», которую тот пригнал по договоренности из Нахичевана, куда армянам невозможно было въехать. Машину отец купил маме на сорокалетие, и позже ее отправили в Москву. но какое-то время она была в Ереване, и мы с отцом как-то раз стояли бесконечно долго в очереди за бензином у небольшой бензоколонки, куда обещали вот-вот привезти топливо. Сложности с дефицитом продуктов питания или художественных материалов, отсутствие горячей воды я переносил стоически. Как я уже указал, деньги по рукам ходили, но одновременно процветала спекуляция, и цены могли скакать в десятки раз в зависимости от того, в магазине продается тот же самый продукт, или на лотке «дахл-бойа», или на рынке. Было хлопотно, но как-то очень дружно и душевно. Наконец, привезли бензин в большой цистерне, слили топливо в хранилище и начали разливать из колонок в баки частников и канистры. Перед нами оставались 3-4 машины, из салона прекрасно было видно, как к колонке откуда-то из окрестных дворов подошел пузатый самодовольный тип (похожий выражением на нынешних депутатов) и большим ножом невозмутимо и деловито перерезал разливной шланг! Я точно помню, что он вел себя, как хозяин положения. Его никак не пугало возмущение автомобилистов и тем более законное возмездие за вандализм и наглый саботаж. От греха подальше, очередь просто разъехалась... Никто не пристрелил варвара, не задавил машиной, не изувечил обрезком шланга... Бензин и нож – невозможно забыть ощущение глубокого стыда от полного бессилия перед «уркаганскими» порядками, которые заполняли все ниши, высвобождаемые деконструкцией коммунистического мировоззрения со ставкой на «Мы», «Народ» и солидарность. А еще трагизм этой ситуации состоял в том, что жизнь «по понятиям» моментально мимикрировалась под истинное Национальное Самосознание, под родную вековую традицию. Несосоятельность этой концепции «своего армянского» стала мне видна только позже, когда, пожив за границей, я получил возможность сравнивать ментальность выходцев из армянских диаспор Ирана, Ливана, Иерусалима или Стамбула и понял на фоне западноевропейцев и бывших ГДР-овцев, насколько похожи мы, «советские армяне», на соседей – грузин, горских евреев и азербайджанцев.

Были и другие события, свойственные этому времени и повлиявшие на меня. Это и организованная Хачиком Стамболцяном из Национального Фронта двухдневная поездка по зоне землетрясения для контролируемой раздачи гуманитарной помощи из США студентами нашего художественно-театрального института, и разговоры с жителями окрестностей Ленинакана, их красочные рассказы о тех безобразиях, которые позже назовут этническими чистками. Это вооруженная конфронтация с выкриками ультиматума о сдаче оружия отряду «Армии Национального Самоопределения», забаррикадировавшемуся в соседних с нашим домом гаражах Мергеляновского института в Ереване, штурм при поддержке БТРа через сад нынешнего дома-музея Галенцев в Ереване. А еще мне, преподавателю дизайна в школе у Ашота Блеяна, поручили оформить съезд АОДа в спортивно-концертном комплексе в парке Цицернакаберда, и оказалось, что у АОДа не было ни одного крупного триколора. Пришлось шить из подручных материалов огромный, на всю сцену, «ерагуйн».


И в институте тоже многое дышало преобразованиями. Хотя система оставалась советской и школьной по своей структуре, со строгим разграничением часов и предметов. Вместо структурной реконструкции институт готовился к приватизации и позже мутировал в консервативную «академию». Во время моей учебы нас хоть и заставляли рисовать тех же старушек, писать те же колючки в кувшине на фоне тряпки и лепить с гипса, как на всех остальных факультетах, но на дизайне, который тогда не разветвился на графический, ювелирный и текстильный, обсуждался еще и контакт с происходящим вне стен вуза. Одной из повесток дня был «политический» плакат. Причем ни возможность типографского тиражирования, ни использование графических техник, как литография или шелкография, не обсуждались. Плакаты делались вручную на ватмане, натянутом на планшет, аэрографом и гуашью. С выставки плакатов в коридоре института две мои работы купил Сардарапатский этнографический музей, заплатив за каждую по 100 рублей, что было очень неплохо. Они до сих пор у них на хранении. Один плакат показывает карту Армении и Карабаха. Вместе они соединены символическим вольтметром, который уже зашкаливает. И сверху слова Михаила Сергеевича Горбачева с Пленума ЦК КПСС 1989 года: «Давайте просто поживем. Ведь мы никогда так не жили». Вторая работа – «Снова у нас бумажный черпак» – изображает грубо сделанную из газетного листа ложку в ряду с металлическими и отсылает к Католикосу Хримяну Айрику и известной его метафоре о бумажном черпаке во время Берлинского конгресса в 1878 году.

И еще предложили подумать о новом гербе Армении. Не знаю, откуда пришло это предложение, но обязательными были указание именно на 1990 год, то есть на «Декларацию о независимости» Верховного Совета Армении, и надпись «Айастани Анрапетутюн». И я серьезно стал над этим думать. Как представить новый национальный символ? В мои 19 лет герб для меня должен был состоять из Хачкара – символа зодчества и самобытности – и орла – символа защитника традиций. Обязательно нужен был и Арарат. Марциальный получался герб, по-армянски «Зинаншан» – военный знак. Кстати, по-английски тоже «coat of arms» напрямую отсылает к вой­ску. Еще очень хотелось исполнить герб современным языком, с цветами триколора. Интересно, что тогдашний преподаватель, а сейчас руководитель Союза художников Армении Карен Агамян считал, что по большому счету художник или дизайнер не должен предлагать новый геральдический знак целой страны, перечень атрибутов должны дать политики, которые и будут отвечать в случае претензий соседей, например, Турции. Художник может лишь со вкусом свести все в одно целое. Но я заинтересовался задачей и продолжал думать над визуальным символом новой независимой Родины «для себя» – и после принятия антикварного по своей сути и структуре герба Первой Республики, и когда уже был в Германии.

В нашем институте учились тогда вместе с гражданами СССР также армяне из диаспоры, иранской и ближневосточной. У одного из них, позже организовавшего типографию в Ереване, были родственники, жившие в Западном Берлине, активные члены местной общины. Именно через инициативу Самвела Овасапяна, сыгравшего роль Комитаса в фильме известного берлинца Дона Аскаряна, Берлинский университет искусств обратился к Ереванскому государственному художественно-театральному институту с предложением познакомиться друг с другом через обмен небольшими делегациями. Сначала зимой приглашали нас из Еревана, летом предполагалось принять делегацию из Берлина. Поскольку я учился хорошо, бойко говорил на английском, бывал за границей, знал и Москву, через которую нужно было лететь, меня включили в группу и заодно поручили немалую часть организации визита. Надо было достать не только билеты, что тогда было делом бесконечного хождения по кассам Аэрофлота, но и собрать целую выставку актуального выполненного вручную плаката, которую было решено взять с собой в Берлин. Не помню, все ли 6 студентов из Еревана были дизайнерами-графиками, но руководство решило поручить каждому подготовить по 4 оригинала. Можно сказать, что это был мой первый кураторский проект, но тогда понятия «куратор» еще не было, плакаты в нужном количестве приготовил лишь я, наивный, и пришлось просить у сокурсников – талантливых, но не приглашенных в поездку, – предоставить работы под мою ответственность на выставку с гарантией возвращения. Напомню, что речь шла об оригиналах, даже не о печатной графике. Плакаты тогда выставлялись, обсуждались и иногда приобретались – поэтому авторы с ними не спешили расставаться.


В Берлин наша делегация из 6 студентов и 4 преподавателей приехала на неделю в январе 1991 года. Как раз в момент денежной реформы, кажется, «павловской», когда в течение 3 дней изымались из оборота две самые крупные купюры и одновременно замораживались вклады в сберкассах. Я помню: нас позабавила тогда поездка по Москве в такси, когда мы с водителем, как представителем государственной службы, за поездку, набравшую 30 рублей по счетчику, попытались расплатиться 100-рублевкой, уже вышедшей из оборота. Водитель взял у нас эту купюру, но сдачу дал такой же обесцененной 50-рублевкой, добавив: «Ребята, ну вы же понимайте...»

В Берлине нас принял пожилой профессор университета искусств, как оказалось позже, участник второй мировой. Он не говорил по-английски и приходилось общаться с ним через переводчика. Мы показали видеокассету с бесконечной одинаковой развеской студенческих постановок по комнатушкам и коридорам ереванского института, с некоторыми смелыми работами художников-авангардистов, которые отказывались писать и выставлять обезличенные стандартные постановки и предлагали эксперименты, как нам тогда казалось, с новыми формами – инсталляцией, перформансом и др., отказываясь этим и от внутреннего компромисса, и от диплома. Тогда Ереванский государственный художественно-театральный институт еще был официальной государственной структурой, против которой восставал дух студенчества. Все это в Берлине, уже лет 50 отказавшегося от школьной структуры в университетах и относящегося к студентам как взрослым людям, было очень понятно. Я помню: нас тогда, и особенно позже, во время обратного визита немцев в Армению, удивляли их ответственное спокойствие и серьезное отношение к предмету.

А что же с плакатами, собранными на выставку столькими усилиями? Их посмотрели, медленно переложив, и обсудили с нами центробежные тенденции окраин Союза. Поинтересовались и Карабахским конфликтом. Я не помню, чтоб в плакатах как-то отражалось Спитакское землетрясение 1988 года, но, конечно, и в просторных мастерских университета, и на вечеринке в частной квартире мы в основном обсуждали армянскую историю и вселенскую несправедливость к нашему народу. С нами были вежливы, в Германии еще базировались советские войска. Встречалось с нами и руководство университета, усадив за большой белый стол и угостив ароматным кофе из специальных термосов-кофейников. Вспомнили и о плодотворном сотрудничестве 1920-30-х годов, и о «не очень хорошем периоде», и о сложностях плодотворного контакта в ситуации противостояния Запада и СССР, и о том, что университет Берлина, которому около 300 лет, имеет давнюю традицию кооперации и открыт к международному сотрудничеству.

Поселили нас недалеко от университета в уютной гостинице, от которой можно было пешком пройти до помещения армянской общины. Там атмосфера была намного более раскрепощенной, чем в пустоватых сводах университета, расположившегося в огромном здании в стиле классицизма, с колоннами и парадными лестницами. Когда мы в первый раз пришли полным составом делегации в «общину», которая занимала 3-4 комнаты на двух этажах, нас очень радостно приняли и поприветствовали короткой речью. Преподаватели нашего ереванского института также поблагодарили за содействие и преподнесли в дар общине собранную под мою ответственность коллекцию плакатов... Не цветные ксерокопии, не репродукции – оригиналы! В придачу к этой катастрофе нам – делегатам из Еревана раздали в конвертах по 100 западногерманских марок на карманные расходы, что порадовало всех, поскольку на эту сумму можно было купить даже турецкую куртку из кожаных лоскутов. Проявление подобной гостеприимности были лишь мне не по душе, я помнил, как меня обещали зарезать в Ереване, если я «на деньги, вырученные от продажи шедевров» приеду обратно на «Порше».

Я попытался поговорить с руководством нашей делегации о том, что было бы хорошо деньги разделить поровну между авторами работ, чтобы хоть как-то символически возместить ущерб студентам. В ответ услышал лишь указание, что все, произведенное в рамках учебной программы, является собственностью института, и угрозу исключить меня из института, напрямую отправив служить в армию. Еще фигурировал аргумент отсутствия связи между подарком и деньгами. Сейчас он мне кажется вполне правдоподобным, поскольку община никак и не ожидала подобного подарка, и дальнейшую судьбу этих плакатов мне в течение 20 лет уяснить так и не удалось...

Не наладились отношения внутри нашей группы и в последние дни визита, поскольку я и еще одна студентка отказались принять приглашение в ресторан соотечественника и этим нанесли серьезный урон адатам. Любезно откланявшись, мы поспешили в шикарный этнографический музей Берлина с богатейшей коллекцией мирового значения и утонченными экспозиционными решениями, где также хранилась тогда западноевропейская живопись – в том числе работы Ботичелли, Вермеера и вторая по численности после Голландии коллекция полотен Рембрандта. Надо сказать, что Западный Берлин обладает музеем, который входит в десятку мировых наряду с Лувром и Эрмитажем. Пришлось за мою любознательность расплачиваться перед коллективом очередной услугой: из-за ужесточившихся мер безопасности в аэропортах (началась иракская война) мы полетели в Москву без чемоданов, а я не поехал дальше со всеми в Ереван, остался дожидаться багажа десяти человек и как-то эту кучу переправлял в Армению.

Летом приехали с обратным визитом немцы. Поскольку общественных фондов у института не было, принимали, размещали, а также угощали по-кавказски обильно именно наши преподаватели института. И за это хочется их поблагодарить, поскольку очарованы оказались все – и природой, и средневековой архитектурой. Только визуальное искусство и в мастерских, и в музеях аккуратно и негромко именовалось соцреализмом, хотя мы-то гордились как раз духом нонконформизма и свободолюбия... Встречавший нас в Берлине пожилой профессор Хорст Хирзиг приехать не смог, но его студентов сопровождал в числе других тогдашний вице-президент университета, который был по образованию теолог, преподавал дидактику и представлялся всем просто как Фауст.

После Берлина в Ереване мне стало тесно, потому что инфраструктура в нашем институте не спешила реформироваться. Я подружился с современными художниками и искусствоведами, которые учились на параллельном курсе. Они вели меня в такое понятие, как авангард. В школе у Блеяна, где я работал, мне как молодому художнику выдали свою мастерскую. Там я должен был преподавать детям во вторую смену. И я всерьез заинтересовался структурой образования как динамической структурой, потому что тогда в нашем институте невозможно было, будучи студентом одного факультета, прослушать более глубокий курс лекций другого факультета. Мне как дизайнеру полагалась по 4 часа в неделю истории искусства – и баста, а рядом живописцы изучали досконально эпохи.

Я написал письмо в Берлин и попросил, чтобы они подробно рассказали о своей структуре образования, объяснили, на чем основывается их система преподавания, послали план. Тогда еще казалось, что существует глобальный стандарт, очищенный от цензуры. Вообще обучать искусству сложно и хлопотно, сегодня на Западе образование в сфере искусства на втором месте по дороговизне после медицины. Оно связано и с индивидуальным поиском художника, и с общественным резонансом, это и постоянная интеграция молодых художников в выставочный процесс, работа с философией и теорией. При этом в искусстве не работают никакие законы, которые бы четко функционировали всегда и везде. Это не менеджмент и не наука, которой можно обучить по учебнику или заочно.

Приехав в составе делегации, Фауст привез мне толстую брошюру, где были перечислены все факультеты и курсы на один только семестр, и подробно объяснил структуру университета. А поскольку она опирается на практику, а не на идеологию, лучше всего было попробовать самому. Осенью 1991 года меня пригласили в Берлин на год стажироваться. Больше всего мне было жалко оставлять свое место преподавателя в школе в ереванском «Бангладеше», хорошую мастерскую, где я создал свои первые самостоятельные произведения. Взяв с собой одну из работ изображавшую в фас треугольный бомбардировщик-невидимку Стелс на фоне 99 иероглифов, означающих Путь-Дао, я поехал в Москву получать немецкую визу.

Берлин 18.02.2013

Продолжение следует

• 0
• 

1

2

3

4

5

Введите текст с картинки